Поселилась как-то в давно пустовавшем заброшенном домишке на окраине небольшого отдаленного сибирского поселка одна семейная пара средних лет. Мужа звали Арсений, он оказался отменным сапожником, и вскоре к нему уже все население поселка носило кусочки старого фетра, драпа, кожи, а он из них такие тапочки шил – залюбуешься. За работу брал два рубля (по тем деньгам, в пятидесятые-шестидесятые годы, не дорого), а тапочки получались, как с открытки: красиво украшенные тесьмой либо вышивкой, и носились долго. Его жену звали Дарьей. Она прославилась тем, что была заядлой курильщицей: почти не вынимала изо рта трубку, набивая ее крепким табачком-самосадом.
А по прошествии некоторого времени эта семья стала известна еще и тем, что проживала в доме вместе с… привидением. Да-да, самым что ни на есть настоящим привидением, которого, правда, никто никогда не видел, но слышать – слышали.
Привидение, надо сказать, было странным: оно, как те собаки, с которыми ученый Павлов проводил экспериментальные опыты, проявляло себя, реагируя только на определенный условный знак. Таких знаков было два.
Так, например, сапожник Арсений имел привычку во время изготовления тапок напевать самому себе под нос что-нибудь из репертуара русских народных песен. Вполне безобидная привычка: сидит, вымеряет, выкраивает, вышивает, пришивает, — мастерит, одним словом, и при этом мурлычет куплет за куплетом свои любимые напевы: «Вот кто-то с горочки спустился», «Когда б имел златые горы», «Отец мой был природный пахарь», ну, и так далее… И все бы ничего – поешь, ну и пой себе на здоровье, как говорится, однако вскоре к голосу Арсения откуда-то из угла хаты вдруг неожиданно добавлялся еще один явственный голос, как бы подпевающий ему!
Сначала, по признанию Арсения, он думал, что ему чудится, какие-то слуховые галлюцинации, мол, с ним шутки шуткуют, или он умом слегка тронулся. Ан, нет – какой-то мужской голос все-таки и в самом деле все время глухо подпевал хозяину! Первое время Арсений каждый раз пугался своего невидимого партнера, который мог подхватить его песню с любого куплета. А потом с годами как-то пообвыкся, и уже старался не реагировать так нервно на невидимого поющего квартиранта – любителя пения, хотя дуэт, надо признать, выходил, мягко говоря, странноватый. По признанию Арсения, это началось сразу после того, как они с Дарьей начали обживать этот дом, то есть, лет десять назад. Долгое время муж с женой помалкивали, не решаясь выносить на людское обсуждение странное явление. Но в какой-то момент терпение у Арсения лопнуло и «под пьяную лавочку» он даже пожаловался своим собутыльникам на то, что невидимка порой перевирает слова песни, чем сильно раздражает его и сбивает с толку.
У Дарьи же к невидимому квартиранту оказались свои претензии: как только она пыталась закурить в доме и расплывался по комнатам сладковатый терпкий запах табака, из угла тут же глуховато доносилась все время одна и та же неизменная просьба: «Дай закурить… Дай закурить…» Дарья была женщиной не робкого десятка, и в отличие от мужа не считала, что в результате каких-то там слуховых галлюцинаций она слегка тронулась умом, она все воспринимала буквально и реально. А поскольку была не только бесстрашна, но вдобавок еще и жадна и грубовата, то, не стесняясь в выражениях, каждый раз на просьбу поделиться табачком и огоньком посылала неизвестного попрошайку в известном всем направлении.
В поселке к «третьему лишнему» в семье Арсения и Дарьи отнеслись снисходительно, посмеивались: мало ли что, мол, болтают – на то он и язык, чтобы всякую чепуху молоть. Посмеивались, пока не приехала к чудаковатым Арсению и Дарье Милехиным погостить тетка Дарьи, старая бабка Маланья. Старой то, признаться, Маланья лишь по паспорту была: не по годам шустрая, она имела отличную память, была остра на язык и имела слабость к чтению. Когда-то она бегала по этому поселку босоногой девчонкой, потом вышла замуж за городского парня и на свою «историческую родину» больше не наведывалась. Нынешний ее приезд был обусловлен печальной причиной: после того, как она похоронила своего единственного сына, а вскоре и мужа, кроме племянницы Дарьи – единственной родной души, у нее никого на всем белом свете не осталось. По ее собственным словам, прибилась она к родным берегам лишь затем, чтобы попрощаться перед смертью, приход которой ей чудился уже не за горами. Однако перед тем как помереть или уехать назад, в свою опустевшую городскую квартиру, тетка Маланья поставила последнюю точку в многолетней мутной истории со странным привидением.
Едва прознав про то, что творится у ее родственников, она, нисколько не удивившись, сразу же расставила все точки над «и»:
«А ничего удивительного здесь нет. В этой хатенке в мою бытность жил развеселый мужичончишка. Звали его Федоткой. Был он смолоду беспутным: ни работу ответственную ему поручить было нельзя, ни дело какое серьезное, все у него через пень-колоду что шло, что ехало. По этой причине и бабы стороной обходили его, ни одна не хотела связывать себя семейными отношениями с таким гуленой и лодырем. Из голодранцев, прости меня, Господи, голодранец был: ни пожрать, ни надеть нечего, в доме пусто – шаром покати, а ему все нипочем. Годы шли, а его образ жизни оставался неизменным: напиться какой-нибудь бурды, да песни погорланить. Была у него еще одна особенность: с трубкой своей он не расставался ни днем, ни ночью. Даже пустую, без табака, по привычке держал в уголках рта, и посасывал, словно приклеив ее меж своих желтых, прокуренных до самых корней зубов.
Неизвестно, до скольких лет припеваючи дожил бы таким вот макаром этот Федотка, если бы не лихие люди. Пустил как-то себе на постой одинокий Федотка двух шлявшихся в поисках легкого счастья мужиков. Те ночь переночевали-прогулеванили, день продневали-прогулеванили, а на следующие сутки в хате Федотки установилась непривычная тишина: ни тебе песен, ни тебе басен с его подворья не доносилось. Соседи сначала с облегчением вздохнули, слава Богу, мол, угомонились, наконец-то, а то никакого покою от них нет. А еще через сутки забеспокоились: что-то уж больно долго гулеваны отдыхают, не случилось ли чего, мол, там меж них по пьяни-то?
И тогда несколько любопытных мужиков да баб собралось, в избу к Федотке заглянули (дверь и не заперта была), а там кроме мертвого окровавленного Федотки с проломленной топором головой никого уже и не было: незваных гостей и след простыл. Как раз в том углу, на который Арсений с Дарьей указывают, он, Федотка-то, сердешный, и притих навсегда…
Собрались всем миром соседи, похоронили его на местном погосте. Кто что мог принесли – кто рубашонку старенькую, но чистенькую, кто кальсоны, кто тапки. Хорошее-то кто такому беспутному от себя, от своей семьи оторвет? А похоронить-то все-таки по-людски надо, по-христиански, какой бы он ни был. Вот только не отпетым проводили его в мир иной, церкви поблизости не было, а ехать специально заказывать в город заупокойную молитву – кто ж поедет? У всех свои дела, свои заботы… Вот его, видать, Федотку-то, там, на том свете, и не принимают: и жил, не как надо, и в последний путь ушел также, как жил…
Видать, томится душа федоткина у того места, где с телом рассталась, вот и подает он время от времени голос своим квартирантам, просит хоть какого-то утешения своему безрадостному существованию. Надо бы его отпеть, чтобы уж прибрался он к месту своему, Богом ему предназначенному, и сам бы не мучился, и людей не баламутил.
Ишь ты, ведь неймется ему, окаянному, уж и кости-то его, поди-кось, давным-давно сгнили, а душе пропащей все то огоньку, то песни подавай!.. Ладно, вот вернусь домой, схожу в церковь, закажу обедню по нему, непутевому, коли сама к тому времени не помру. Может, свидимся на том свете, так «спасибо» скажет мне…».
Погостив недельку, другую, бабка Маланья вернулась домой, в город, и там, по слухам, где-то примерно через полгода и вправду отдала Богу душу. Не от болезни померла, от старости… Кто ее знает – успела ли она, как и собиралась, отпеть несчастного Федотку, или забыла о своем обещании, только невидимый призрак больше ни Арсения, ни Дарью не беспокоил ни песнями, ни просьбами. Арсений как-то даже посетовал, что до того он, мол, привык к невидимому Федотке, что после того, как тот замолк (видать, навсегда), ему даже как-то и не хватает его…
Эту историю я услышала не от родителей, и не от бабушек-дедушек: она происходила так сказать на глазах моего приятеля, Василия Степановича Ватутина, он в ту пору уже взрослым парнем был, жил по соседству с дядей Арсением и теткой Дарьей. И запала она ему в душу вовсе не своей необычностью (какого парнишку напугаешь привидением, да еще таким безобидным, которое только поет да закурить просит?!). Он, по его словам, в глубине своей души почему-то всегда жалел это непонятное невидимое существо, живущее, как таракан за печкой, в своем углу год за годом, десятилетие за десятилетием. Словно бы кто его, как шкодливого ребенка, наказал на столь долгий срок стояния в углу…
Надежда БАБУШКИНА.
